РЕТРО-СЕРИАЛ

[koko]

Реувен МИЛЛЕР

РЕТРО-СЕРИАЛ ИЗ ЕВРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

Часть первая

СУДНЫЙ ДЕНЬ
Серия 1

Профессор Шлойзер торчит в Калифорнии.
Имеет право. Большой начальник. Отец-основатель, как-никак.
Глядишь, и в этой продолжительной поездке по Штатам он, как водится, найдет новых интересантов и привезет деньжат, продлящих жизнь старт-апной фирмочке еще на несколько месяцев.
Опять же, живет там в семье дочери, рядом с внуками.
В общем, его дела, конечно, дай ему, Бог, здоровья!
Одно тяжко. У старика привычка - ежедневно, в тамошние 9 утра, выходить на связь и битый час-другой через интернет и телефон изучать свежие результаты и раздавать ценные указания.
Сегодня очередь докладаться по испытаниям, проведенным его группой, выпала Льву. После полудня, не торопясь, явился он на фирму, понимая, что торчать придется, скорее всего, до полуночи. А куда денешься? Ноблесс оближ, как говорят французы.
К семи вечера разошлись даже самые неугомонные энтузиасты-сотрудники, и Лев остался один, обрабатывая на компьютере множество цифровых данных и строя графики в любимом профессорском стиле - непрерывными, пунктирными и штрих-пунктирнымми разноцветными кривыми. Профессор потом, видимо, будет хвастаться этими графиками перед заказчиками, и товар должен быть, как говорится, лицом. А кроме чисто эстетических задач, у Льва, по непостижимой местным привычке, наработанной тремя десятилетиями его советского научно-конструкторского прошлого, много времени отнимала статистическая обработка результатов... Короче, время летело, работы было полно, и надо было поспеть все сделать, ибо профессор был нетерпелив и раздражался, если немедленно не получал нужные ему данные.
В восемь пришла уборщица. Пока она мыла полы в кабинетах начальства и других комнатах, Лев не обращал на нее внимания, но, в конце концов он сам оказался камнем преткновения для исполнения ею трудовых обязанностей. И тогда, оторвавшись от компьютера и расчистив вокруг пространство от кресел, он заметил, что уборщица – новенькая. Вспомнилось, что позавчера за полуденным чаем-кофе, кто-то говорил о том, что прежняя уборщица, Симона-«марокканка» благополучно разродилась сыном, и собирали двадцатники на подарок новорожденному...
Новенькая, по ее виду, была типичной «русской».
- Здравствуйте, - сказал Лев, - Я отойду на минутку, чтобы вам не мешать, мойте, пожалуйста.
- Здравствуйте. Да ничего, ничего. Не волнуйтесь, вы мне не мешаете, - отвечала женщина, подняв на него голубые глаза.
А он тем временем ушел в кухню - принять чашечку кофе и сэндвич.
Через открытую дверь Лев наблюдал за пергидрольной блондинкой-уборщицей. На вид она была помоложе его, но тоже уже где-то за пятьдесят. Тем не менее, шваброй орудовала проворно... Интересно, сколько еще таких комнат в их огромном здании ей предстоит помыть сегодняшним вечером?
Крепкий кофе блаженно снимал напряжение, и графики были уже почти готовы. Лев, потихоньку прихлебывая из чашки, продумывал возможную канву разговора – иврит его был еще слаб, и наиболее мучительно было общаться по телефону, не видя мимики и жестов собеседника.
Уборщица домыла пол и появилась в кухне.
- Ох, устала, а мне еще в двух мисрадах мыть – шесть больших комнат. Кофейку попью с вами, вы не против?
- Что вы, какой разговор?!
Она соорудила себе большую кружку кофе по местному рецепту, известному под названием «Боц», то есть, просто залила молотый турецкий кофе кипятком. Нашла последнюю питу и сыр. Сделала сэндвич.
Ее мельтешение мешало Льву сосредоточиться на предстоящем докладе, он силился вспомнить недостающие ивритские или английские слова – вроде бы знал, да забылось, черт возьми! А с профессором сложно, тот хоть и великий профессор, но – химик, в электронике – ни в зуб ногой – все нужно разжевывать!
- И давно вы в Стране? – послышался ему голос уборщицы.
- Пятый год, - буркнул Лев, – меня зовут Лева, а вас?
- Неля. А мы уже девятый. И все время я со шваброй... Да и то, слава Богу, дня без заработка не сидела.
- А прежде чем занимались?
- Да так, в жэке, диспетчером. А в 91-м, когда все там пошло в тартарары, житья не стало, я из Ташкента с детьми и приехала.
Лева подумал про себя, что в 91-м до «тартараров» все же было еще далеко. По крайней мере, ему они тогда еще не виделись. Было, наоборот, ощущение какого-то освобождения, новых открывающихся возможностей и эйфория ожидания неясного свободного будущего. А лавина массового отъезда родных и близких в его глазах представлялась стихийной паникой. Это уже потом, при старо-новой власти страны, неожиданно для себя обретшей суверенитет и, как бы, сорвавшейся с цепи... Вот тогда, действительно, житья не стало...
- Надо же! Я ведь тоже ташкентский. А где вы жили?
- На Юнус-Абаде.
- А мы на Чиланзаре. А в детстве – возле вокзала, Госпиталки...
- И мы – возле вокзала. Второй Полторацкий...
И тут, всмотревшись в ее лицо, Лева в чертах его узнал другую женщину, очень похожую, только та была темноглазой, смуглой брюнеткой с проседью. Ее звали тетя Роза.
- Неля Тищенко?
- Да, когда-то я была Тищенко. А вы кто?
- Левик. Балтер.
- Что-то не припоминаю.
- Ну а Гарика помните, Растымку?
- Вот их - да. С Гариком мы дружили до самой его кончины. Он ведь умер прямо в самолете от инфаркта, летел из Вьетнама, из командировки. Молодой был еще... Ему всего-то 35 было... Мой бывший муж с ним работал. А Растымка после школы куда-то уехал. Я с Расимой, его сестренкой в одном классе училась, в 94-й.
- Неля, а где ваша мама? Тетя Роза.
- Живет с нами. Старенькая, ей уже восемьдесят пятый год. Папа умер давно... Знаете, мне так неловко, вы помните меня, мою маму, а я вас – нет.
- Что поделаешь, я чуть постарше!..

***
Правой стороной 2-го Полторацкого тупика, упиравшегося в мрачный корпус кенафной фабрики, была сплошная стена фасадов одноэтажных домиков, прерываемая калитками, впускающими через сумрачные проходы во внутренние дворы. А вся противоположная сторона была занята Большим домом, четырехэтажкой предвоенной постройки, возведенной, если верить надписи на ней, для ИТР. Одноэтажки и Большой дом разделяло пространство, слишком широкое даже по нынешним меркам, для проезжей части, да и немощенное к тому же, а лишь посыпанное шлаком. Окружаюшие жители называли его полянкой, и для их водопоя в центре полянки торчала водоразборная колонка.
Одноэтажки отделялись от полянки недавно проложенным асфальтовым тротуаром и арычком с переброшенными напротив калиток досками-мосточками. Вдоль арычка росли тополя и водолюбивые талы, опускавшие свои нежные ветки к самой воде. А на противоположной стороне, под окнами Большого дома пылился ряд акаций, лишь на короткое время, в апреле, радующих глаз белыми гроздьями цветов, источавшими дурманящий запах. Обычно же пацандра использовала их стволы в качестве футбольных ворот. И вообще, все подвижные игры местных детей происходили на полянке. И ничто не мешало: ни палящий летний зной, ни пыль, ни колючий шлак, к которому не сразу привыкали босые пятки...
Семья Левика: он, мама и бабушка, разделяла с семьей Павленко, как говорили, бывшего кулака, дом номер 7. Впрочем, их часть и была куплена лет пять назад у того же Павленки, тогда еще и папа был жив, и дед Аврум не сидел. Лева ничего этого не помнил, он просто знал от бабушки, что деды дали денег маме с папой, и те купили комнату, а потом пристроили вторую, которая служила прихожей, столовой и кухней, а к ней – крытую терраску.
Соседним длинным домом номер 5 владел Николай Иваныч, про которого ходили слухи, что он из белогвардейцев. В доме было несколько комнат с отдельными входами, и Николай Иваныч их сдавал. Одну из комнат, как раз смежную с квартирой левикиной семьи, снимали Тищенко-Сигалы: дядя Саша Тищенко - бывший военный, тетя Роза Сигал - театральная хористка и двое детей. Рудик родился у тети Розы давно, его папа погиб на фронте, а Неля была уже дядисашиной, послевоенной...
Следующую квартиру занимал сам Николай Иванович с женой Валентиной. Не так давно у него была другая жена, Марья Васильевна, а у нее – коричневая длинномордая собака Туся. Но они ругались часто. Марья Васильевна не любила, когда Николай Иваныч выпивал и подымала из-за этого скандалы. А он ее бил. Она тоже не оставалась в долгу, вцепляясь ногтями в его красную морду и на всю улицу грозясь донести, что у него еще с гражданской под сиренью ящик с винтовками закопан... Но с полгода назад она, с подбитым глазом, чемоданчиком и Тусей на руках, плача, куда-то ушла насовсем... А через месяц у Николая Ивановича поселилась Валентина, подруга тети Розы, тоже театральная хористка,. Она была веселая, и Николай Иваныч даже стал вроде бы меньше пить...
Затем шла комната, которую снимали Кеслеры: тетя Лиза – «мережка, закрутка», дядя Лева – слесарь с паровозоремонтного завода и Гарик – лучший левикин друг.
А в самой крайней комнате жила мать Николая Ивановича, древняя старуха, иногда сидевшая во дворе с книгой, написанной на старой грамоте. Левик как-то подсмотрел в эту книгу и увидел картинку: какой-то старик в гробу и подпись «Иоанн Кронштадский на смертном одре». Кто этот Иоанн, интересно? Кронштадский! Матрос, наверно, какой-нибудь? Или даже капитан? Наверно, знаменитый революционер?
А в девятом номере, по другую сторону от левикиного двора, жила одна-единственная семья: Наумчик по фамилии Барский и его жена Нина Абрамовна. Еще был у них сын, он играл вратарем в «Локомотиве», но почему-то с родителями не жил и появлялся изредка. И когда он проходил по тупику, все мальчишки сбегались посмотреть на знаменитость.
Наумчик был отставным военным, и держал у себя в сарае свиней. Их запаха, который бабушка называла «специфическим», с избытком хватало и на левикин, и на другие близлежащие дворы. И от самого Наумчика разило «специфически». И из-за этих свиней, из-за этого «специфического» запаха практически все соседи не любили Наума и его жену. Только бабушка и общалась с Ниной Абрамовной, особенно в последние месяцы, после ссоры с тетей Лизой. И сам Наум стал к ним захаживать. Он донимал всех длинными и хвастливыми рассказами про свою прошлую армейскую службу, про его личные связи с Василевским, Рокоссовским и другими героями войны.
Бабушка за глаза называла его «швицером», и Левик поначалу думал, что это его фамилия. Однажды, открыв Наумчику дверь, он так и закричал: «Бабушка! Товарищ Швицер пришел!». И ей потом понадобилось немало дипломатии, чтобы выйти из неловкого положения...

[koko]

РЕТРО-СЕРИАЛ ИЗ ЕВРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

Часть первая
СУДНЫЙ ДЕНЬ

Серия 2

***
Левик, страдая от нескончаемой, несмотря на конец сентября, летней жары, вяло плелся со школы домой. Сегодня произошло самое страшное событие в его жизни – он впервые схлопотал кол. Единицу – за дежурство. Этот кол, размером с полстраницы, Ольга Николаевна красным карандашом нарисовала в его тетрадке по русскому языку пониже четверки за выполненное упражнение. Так и написала: «1 за дежурство».
А все из-за того, что у Наташки Гулавы пропал пенал. Красивый такой, расписной, с жар-птицей, с лакированной выдвижной крышкой. И там у нее всегда хранились две-три новенькие запасные ручки и перья №11, и простой карандаш, и чернильный, и сине-красный, заточенный с двух концов, и две резинки – красная и белая... А виновата она была сама. Сама забыла пенал в парте. Во всяком случае, она так говорила.
Всю эту неделю дежурными по уборке класса после занятий добровольно оставались Левик с Вовкой Каримовым, новым школьным другом. Вовка научил Левика пролезать по-пластунски под рядом парт, собирая по ходу брошенные на пол бумажки. Сам он это проделывал очень быстро: пока Левик пыхтел под одним рядом, Вовка успевал очистить два других. Потом они отряхивали друг друга, сбрасывали бумажки в мусорную урну и выносили весь мусор в большой ящик на углу школьного двора, рядом с уборной. И уходили домой.
И вот, сегодня на первом уроке Наташка Гулава встала и сказала Ольге Николаевне, что вчера забыла в парте пенал, а, прийдя утром в школу, его там не нашла. Ольга Николаевна начала допытывать Вовку и Левика, видели ли они пенал, но ни тот, ни другой ничего сказать не могли, кроме того, что он им не попадался. Вот тогда-то Ольга Николаевна объявила, что они потеряли доверие коллектива и поставила обоим колы за дежурство.
Левик с ужасом представил, как мама или бабушка увидят его первый в жизни кол, и у них случится сердечный приступ. Движимый страхом, он неожиданно сообразил, что тетрадка по русскому уже почти вся исписана, и на последнем уроке под предлогом, что ему нужно сбегать в уборную, вынес тетрадку под рубашкой и выбросил ее, разорвав на мелкие клочки, в мусорный ящик...

***
...Стриженный под нуль пятиклассник, желтоглазый Абдулазизка, Абдулла или по-уличному, просто - Абля, внук хозяина двора номер 3 Валиуллина, чуть было не сшиб Левика с ног, вихрем пролетев мимо него на грохочущем стальными подшипниками по асфальту самодельном деревянном самокате.
У ворот Абляшкиного двора, как всегда, сидела на табуретке мрачная старуха Лина Иосифовна, очень толстая, с клюкой в руках, прозванная бабушкой за грузность и неподвижность «Колымагой». Впрочем, бабушка и самое себя самокритично называла «Колымагой»... Когда мимо проходили взрослые, Колымага обычно оживлялась и спрашивала: «Скилько время?».
На тротуаре возле калитки двора номер 5 играла белокурая девочка лет пяти, стриженная, с челкой, босоногая, в одних трусиках. Она размахивала камышиной и ритмично скандировала: «Лям-балям! Лям-балям!».
У арыка спиной к тротуару, на травке, опустив ноги в воду, трепались о чем-то ее брат, шестиклассник Рудик и Гарик, бывший Левикин друг. Левик незаметно для них прошмыгнул к себе во двор.
Левик с Гариком поссорились на всю жизнь еще летом, когда бабушка повела Левика устраиваться в школу. И не в простую школу, 94-ю, что была рядом, а в образцовую, имени Ленина, которую когда-то окончила мама. Его приняли сразу во второй класс. Так решила директриса Белла Ароновна, проэкзаменовав его и признав, несмотря на возражения учительницы Ольги Николаевны, первым классом «бабушкин»! Да, бабушка, молодчина, к семи годам выучила внука читать, писать и считать не хуже второклашки...
А когда счастливые они вернулись домой, Левик побежал к друзьям Гарику и Растымке хвастаться своим успехом. Растымке-то тоже семь, а он пойдет только в первый! А Левик – во второй, почти догнав третьеклассника Гарика!
С Гариком он столкнулся в темном проходе, ведущем в их двор.
- Гарька! Меня в школу взяли, сразу во второй! А ты куда?
- В Большой Дом, отнести заказ Вере Тареловне.
Была у тети Лизы такая постоянная заказчица, с таким смешным отчеством. Гарик говорил, что ее папой была тарелка. (Через много лет до Левы дошло, что он носил воспетое Руставели имя Тариэл!).
И побежали со свертком в Большой дом, торчавший напротив.
Тареловна обитала на третьем этаже. У ее двери была кнопочка электрического звонка, и Гарик с удовольствием позвонил. Иногда пацаны развлекались в Большом Доме, позвонив в чью-нибудь дверь и тут же лихо скатываясь по перилам вниз. А тут – спокойно, серьезно, по делу.
Старушка Тареловна впустила их в квартиру и провела на кухню, а сама ушла за деньгами для тети Лизы. Левик вовсю глазел на тареловнину кухню – во, люди живут! Особенно поразил его водопроводный кран. Это же ведь не надо воду таскать! И тратиться на ведра!
Левик уже помогал бабушке, таская воду с полянки трехлитровым бидончиком. Он даже мог сам открыть воду в этой черной чугунной колонке Чиркунова, как ее называли взрослые. Правда, двумя руками, повиснув на ручке, но мог! Конечно, силачи Абля или Рудик, те пускали воду, как взрослые, просто надавив одной рукой, но ведь сколько им лет?.. А когда, случается, стоишь в очереди за водой, и поговорить с друзьями есть время... А эти большедомские, выходит, сидят в своих кухнях и ни с кем не общаются? Зато и надрываться, таскать не надо!
Вера Тареловна вернулась с деньгами, отдала их Гарику и открыв буфет, достала тарелочку с двумя ватрушками:
- Поешьте, мальчики, хачапури, угощайтесь, я вам сейчас чайку налью.
«Хачапури – шмачапури»!
И они ели ватрушки со смешным названием, намазав их сверху вишневым вареньем и запивая сладким-сладким чаем. Вкуснааа!
...Когда, угостившись, вышли в подъезд, Гарик надумал зайти на минутку к своему однокласснику Кольке Москвичеву, чей отец работал каким-то большим начальником на железке и купил недавно сыновьям электрическую железную дорогу.
Москвичевы жили этажом ниже, но с другой стороны площадки, в просторной квартире. Колька привел их в залу, где раздвинув в стороны мебель, они с младшим братом – пятилетним Витькой, разложили пути железной дороги.
По переплетениям рельсов, через мосты и тоннели бежали несколько поездов, товарных и пассажирских, включались и выключались разноцветные огни, семафоры опускались и поднимались. Иногда поезда останавливались у станций...
Мальчишки, загипнотизированные игрой, потеряли представление о времени...
А тем временем, бабушка приготовила Левику поесть и, не найдя его дома, отправилась искать на улице. Малышки Нелька и Расима, игравшие на асфальте в «классики», сказали ей, что Левик у Гарика. Бабушка пошла к Елизавете Наумовне. Через глухо закрытую оббитую клеенкой на вате дверь еле доносилось тарахтенье машинки.
Бабушка постучала и терпеливо ждала. Она знала, что сейчас ее соседка, смертельно боявшаяся фининспектора, срочно прячет следы своей подпольной деятельности. Наконец, послышались стуки щеколд и ключей, и дверь тихо отворилась.
Елизавета Наумовна выглянула в щель, удерживаемую цепочкой:
- А это вы, Фира? Что случилось?
- Лева у вас?
- Нет, я послала Гарика к Вере Тареловне и видела, что Левик пошел с ним.
- Давно?
- Час назад, наверно.
- Ну как же, Левочке надо поесть, а он Бог знает где?
- А что, я, по-вашему, должна носиться с вашим Левочкой? Мне что, моего Левы мало и Гарика?.. – вдруг, сильно картавя, взорвалась Елизавета Наумовна. - Ищите его сами, при чем тут мои старые галоши? Я и так сижу и беспокоюсь, Гарик должен был принести деньги. Может, на него напали? А я еще должна думать о вашем Леве? У меня и так работы много!
И, негодуя, захлопнула дверь перед бабушкиным носом.
Бабушка стояла, как оплеванная, у нее закололо в сердце, и она тихо пошла к Большому дому. С трудом поднялась на третий этаж, и узнала от Тареловны, что ребята давно ушли. Где же Лева? Что делать?
Она вернулась в большедомский двор. Там дворник, растымкин отец, сказал ей, что видел мальчишек входящими, но как они выходили, не заметил.
Бабушка растерянно оглядываясь, стояла во дворе, не зная, что предпринять. И тут на балконе второго этажа она увидела своего дорогого Левика с мальчиком Колей.
- Лева! – завопила бабушка. – Я же тебя ищу! Почему ты ушел без спроса! У меня сердце разрывается! А тебе кушать надо!
- Ой, бабушка! Тут так интересно! У Кольки такая железная дорога!
- Сейчас же домой! – заорала бабушка и пошла вон со двора...
Да, влетело тогда Левику от бабушки. А когда пришла мама с работы, то и от нее. И самое главное – бабушка категорически запретила ему играть с Гариком. Все. Конец многолетней дружбе!

***
Погруженный в раздумья о том, как бы, не вызывая у бабушки подозрений, выпросить у нее новую тетрадку в две косых для русского языка, Левик пришел домой.
У бабушки сидела Нина Абрамовна. Они пили чай, и соседка возбужденно рассказывала:
- И вы представляете, Эсфирь Давидовна, стучит этот бандит фининспектор в калитку, а я не хочу ему открывать. Что ему от меня надо? Так он стал грозиться, что приведет Пронина, участкового. Ну, что ему надо? Ладно, я открыла. Наумчика не было, он с утра взял нашу тележку с бочкой и пошел на винзавод за бардой и на мелькомбинат за отрубями. Открываю. Этот бандит, хочет войти, а я не пускаю. Так он меня оттолкнул. Зашел во двор, и сразу - к сараю, где свиньи. Я стою у калитки. Он меня зовет. А я не иду. Он подходит: «Это ваши свиньи?». «Нет», - говорю. А что они – мои, что ли? «Как, - говорит, - не ваши? А чьи». – «Как чьи? Барского!» - «Но Барский же ваш муж?» - «Он мне не муж, а сожитель. Мы с ним не расписаны. И я за него не отвечаю. Знаете ли, может, сегодня у меня – Барский, а завтра – Царский! Разговаривайте с ним. Попробуйте! Он – герой войны. Он свиней для Красной Армии 25 лет откармливал. Поговорите с ним. А я платить не обязана!».
- Ах, Нина Абрамовна, вус ир вилт? Унзере лазике мелихе... – Бабушка махнула рукой, изображая жестом безнадежность. Левику не нравилось, когда бабушка говорила по-еврейски, потому что не понимал, и ему было неприятно, что от него что-то хотят скрыть.
- Ну, Левкале, что в школе?
Левик покраснел и, еле сдержавшись, чтобы не проболтаться про кол за дежурство, тихо пролепетал о приятном:
- Бабушка, я сегодня по чиспису четверку получил.
- Что ты говоришь! Ой, хорошо!
Не давалось Левику чистописание. В первый месяц учебы он получал одни тройки. Он так завидовал Свете Бабкиной, соседке по парте, как ловко и быстро она писала, и ни одной кляксы! А уж как писала Нина Пекарь, круглая отличница! Ее тетради Ольга Николаевна вывешивала на специальную доску как образец, и они, украшенные большими красными пятерками, выглядели красивее самих прописей... А к Левику учительница, как казалось ему, придиралась. Конечно, читал и рассказывал стихи он лучше всех в классе. И считал в уме быстрее всех. И по русскому писал без ошибок. А тут вот, вечно какая-нибудь клякса получается, и палочки неровные... Здесь-то у бабушки, прошедшей лишь курсы ликбеза, точно была недоработка, и для него мучительно было аккуратно вписывать буковки в тетрадь «две косых», да еще чередуя «нажим» с «волосной»... И Ольга Николаевна, против ее воли взявшая Левика сразу во второй класс, на чистописании отыгрывалась.
- Сейчас я тебя покормлю, Левкале, Знаешь, что я приготовила? Твое любимое. Тушеное вымя. Ой, Нина Абрамовна, он так любит вымя! Я вчера иду по базару, а из мясного ряда мне знакомый узбечонок-мясник кричит: «Бабушка, ким аэр, иди сюда, есть цыцка свежая, голе шмолц!». Представляете, он мне на идише кричит. Он знает, что я всегда беру. Хорошее вымя попалось, действительно свежее, и недорого. Вот я сегодня и потушила для Левочки! И сама хорошо поем завтра перед тем, как поститься...
Левик между тем переоделся, вымыл руки под медным рукомойником и тоже сел за стол. Бабушка поставила перед ним тарелочку с источающим ароматный пар куском вымени в лужице коричневой подливы. И другую тарелочку – с нарезанным помидором, по бабушкиной привычке крепко посоленным...
- Накроши хлеб в подливу, - поучала бабушка, - вилку возьми в левую руку, а ножик в правую и отрезай себе маленькие кусочки, не торопись. Если захочешь, я тебе дам добавку...
Однако, кусок «цыцки» оказался довольно большим, и Левик его еле осилил. А потом был чай с любимым вишневым вареньем...
С улицы донесся рев: «Киррассиаа! Киррассиаа!». Это узбек-керосинщик приехал на полянку и орал в жестяной рупор.
- Давай, быстро, за керосином, - скомандовала бабушка и протянула Левику два рубля.
Он выбежал во двор и, взяв в сарае квадратный жестяной бидончик помчался на улицу. Возле ишачка, запряженного в тележку, на которой громоздилась большая черная бочка, уже образовалась очередь, человек десять, в основном, ребятня. В середине очереди стоял Гарик. И он, и Левик старательно «не замечали» друг друга. Хорошо еще, что через несколько минут бывший друг отоварился и ушел домой. Наконец, подошла и Левикина очередь. Трижды из бочкиного крана керосинщик наполнял пенящейся вонючей жидкостью мерную железную кружку и через вороночку переливал керосин в бидончик. С двух рублей Леику полагалась сдача: двадцать копеек или фольговый шарик, набитый опилками, на тонкой резиночке. Он выбрал деньги. С бабушкиного разрешения Левик копил такие гривеники и двухгривенные, а потом, когда набиралось 80 копеек, по дороге со школы домой возле фабрики «Красная заря» тайком покупал молочное мороженое.
Только успел он отнести в сарай бидончик с керосином и отмыть руки душистым земляничным мылом, как с улицы послышалось: «Джарный кукуруз! Джарный кукуруз!». На этот раз приехал другой узбек-любимец детворы, опять же на ишачке с тележкой. У него за двадцать копеек или за пустую бутылку можно было приобрести шар, слепленный из жареной кукурузы или газетный кулечек, как говорила бабушка, шкарметик, наполненный отдельными кукурузинами. Двадцать копеек-то были, но Левику было категорически запрещено покупать это лакомство, впрочем, как и курт – такие белые шарики, говорят, солененькие... Мама, врач-инфекционист, пугала Левика дизентерией и желтухой, которыми заражаются от этой еды, приготовленной в ужасных антисанитарных условиях. А уж про курт, вообще, такое рассказывали! Будто эти шарики беленькие делают из творога с мукой и раскатывают под мышкой! Фу, какая гадость! Однако, пацаны, которые ели, говорили – вкусно...

Добавлено через 20 минут:
РЕТРО-СЕРИАЛ ИЗ ЕВРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

Часть первая
СУДНЫЙ ДЕНЬ

Серия 3


Да, Левику многое было запрещено. Например, играть в лянги или ошички. Даже Гарик играл, даже Колька Москвичев, а мама с бабушкой все равно считали, что это – хулиганские игры, и Левик слушался. Было, правда, как-то он помогал пацанам добывать свинец для лянг. Это - когда через Второй Полторацкий по столбам солдаты протянули куда-то телефонный кабель, и после их ухода везде валялись обрезки. Пацаны отдирали с них куски свинцовой оболочки, затем жгли костры, и в консервных банках плавили свинец, который потом разливали на тротуаре на такие ляпушки размером с пятак – грузики лянги. В левикином конце тупика этим командовал Абляшка. Левик тоже помогал потрошить обрезки кабеля и с восторгом наблюдал как грязноватый темно-серый свинец лежит-лежит на дне банки и в какой-то миг неожиданно превращается в блестящую жидкость...
Но вот, когда лянги были изготовлены – к грузикам, продырявленным гвоздем, проволочкой прикрутили кусочки меха, и весной наступил сезон игры, Левик смотрел на нее лишь издалека – боялся бабушкиного гнева.
А там – особенно старшие – Абля с Рудиком – выделывали такие «люры» и «джанджи», подбивая лянгу то одной, то другой ногой, да еще в прыжке, да еще с вывертом, и не давая ей упасть! Даже Растымка мог набить с дюжину «простяшек» или «пар». Левик тоже, безусловно, смог бы, даже уверен был, что запросто, но ему было запрещено. И он слушался...
...Чтобы не расстраиваться, глядя, как другие, купив жареной кукурузы, хруптят ею по всему тупику, он уселся за письменный стол, стоявший во второй комнате, и открыл томик Пушкина со сказками. Уроки можно сделать и завтра, в воскресенье. А пока заняться Пушкиным.
Последнее время Левик читал и перечитывал юбилейные синенькие томики издания 1937 года, которые мама завела, еще учась в школе. Поэмы ему сразу не понравились, даже сказочная «Руслан и Людмила». Этот Пушкин писал какими-то непонятными словами, темно и длинно, вечно чего-то не договаривая. Левик свои недоумения оставлял на полях книжек, за что мама его ругала, но он все равно расставлял вопросительные знаки и даже целые комментарии. Вот и сейчас, например. Написано: «..А царица молодая, обещанье выполняя, с той же ночи понесла. В те поры война была...». Тут ведь явно не хватает какого-то слова. Нести-то можно что-то. Вот, он, Левик, понес бидон с керосином в сарай! А что понесла царица? Непонятно! Темнит что-то этот Пушкин... А мама, да и Ольга Николаевна, все говорят, что он самый великий поэт! А у него чепуха какая-то написана...
И Левик, подчеркнув красным карандашом слово «понесла», начертал на полях: «Что понесла?».
Из первой комнате послышался шум, и Левик выскочил туда. За столом, по-прежнему сидели бабушка и Нина Абрамовна, а в дверях – Левик не поверил своим глазам – с торжественно-смущенным выражением лица - Елизавета Наумовна!
- Фира, - говорила она, - простите меня. Я погорячилась, я нервничала, у меня не получался заказ, я не успевала, и я подумала, что стучит фининспектор. Фира, простите меня, сейчас слихес, и я пришла попросить у вас прощения.
Из ее глаз, увеличенных сильными очками, покатились огромные слезы. Левик посмотрел на бабушку, и увидел, что та тоже плачет. Бабушка встала из-за стола, и взяв за руку Елизавету Наумовну, провела ее на середину комнаты, где они обнялись.
- Лиза, и вы меня простите. Я ведь тоже погорячилась. Мамеле моя покойная, память ее на долгие годы, всегда говорила, что в слихес мы обязаны просить друг у друга прощения и друг друга прощать... Нина Абрамовна, и у вас, если я чем-то обидела, то тоже прошу прощения. Садитесь, Лиза, попейте с нами чайку.
Елизавета Наумовна охотно присоединилась к компании, лицо ее повеселело.
- Ниночка, и вы меня простите, если что-то не так... Фира, мы с моим Левой завтра хотим геен ин шил на Большую Миробадскую. Пойдете с нами?
- С удовольствием! Я, вот, собиралась поститься в янкипер, может Он обратит на меня внимание, на мое горе, и Аврума отпустят. Лиза, а вы будете поститься?..
- Конечно!
- Эсфирь Давидовна, Лизочка, и вы меня тоже простите. Я бы тоже хотела пойти ин шил. – задумчиво проговорила Нина Абрамовна. - Только не знаю, как Барский на это посмотрит, он у меня такой идейный!..
И они сидели и говорили, говорили, говорили. Столько всего накопилось за эти месяцы...
А Левик побежал мириться с Гариком.
Мирились по уличным правилам.
Сначала сцепились мизинцами правых рук и произнесли примирительное заклинание: «В мире, в мире –навсегда! Кто поссорится – свинья!».
Затем драли друг друга за уши.
И для скрепления мировой Растымка и Рудик, как свидетели, дали каждому по пять подзатыльников.
И тогда наступил всеобъемлющий мир.
Нелька с Расимой прекратили свои игры с прыгалкой и, разинув рты, смотрели на происходивший на их глазах мирный процесс.
Еще не освоившая звук «р», Нелька недоумевала:
- Милятся, ссолятся? Ссолятся, милятся?..
А Расима лишь моргала узкими черными глазами.

***
Левик с вновь обретенным старым другом сидел возле арыка и смотрел на журчащую воду. Его смешило бабушкино слово «янкипер», и он все время не к месту вставлял его в разговор.
- А что ты смеешься? - не выдержал Гарик, - Ну, праздник такой еврейский. Целые сутки люди не едят и молятся Богу.
- Вот дураки, ведь Бога-то нет!
- Кто тебе сказал?
- Ольга Николаевна нам всем сказала. Бога придумали попы и буржуи, чтобы эксплуатировать трудовой народ.
- Ну да! А в Телявиве в янкипер – красное число, люди на работу не ходят.
- В каком Телявиве?
- Ну как, в каком? В столице Израиля, страны евреев. У меня там дядя Соломон живет. Только это – тайна. Никому не говори, посадить могут.
- Ух ты!
- Ты хоть знаешь, кто создал Израиль?
Надо сказать, что Левик про Израиль слышал в первый раз, хотя, сколько себя помнил, знал, что он – еврей. Он так же знал, что и Гарик с его семьей, и тетя Роза, и Нина Абрамовна с Наумчиком, и мрачная старуха Лина Иосифовна, и отличница - рыжая толстуха, «жирпромтрест» Нинка Пекарь – все они - евреи. Хотя, в чем это заключается, было ему неведомо. В том, что бабушка с мамой или своими подругами разговаривала иногда на каком-то таинственном, непонятном другим еврейском языке?.. И потому он неосознанно ощущал какую-то необычность, даже секретность, этого своего качества-еврейства. О нем хотелось умалчивать, ведь радио ежедневно только и делало что ругало безродных космополитов. И бабушка почему-то считала, что эти космополиты – как раз и есть евреи. А Левик вспоминал косматого, грязного старьевщика Ипполита, забредавшего иногда во Второй Полторацкий. Косматый Ипполит – Космополит! Этот Космополит ходил по полянке с большим мешком и выкрикивал: «Старье, рванье, утильсырье! Все, что в говне, тащите мне!». И менял старые тряпки на такие же, как у керосинщика, шарики на резинках. Ну что общего у Левика и его домашних с этим Космополитом? Что-то бабушка путает...
Но вот две недели назад Левик пришел записываться в школьную библиотеку. И когда записывая его данные, библиотекарша Сусанна Яковлевна спросила о национальности, он заупрямился, расплакался... Она успокаивала его, гладила по голове. «Чего ты стесняешься?» - повторяла она. – «Я тоже еврейка и всегда открыто об этом говорю!»...
В доме деда Ефима он как-то видел, что тетя с ее мужем тайком читают брошюрку про какого-то Михоэлса. И они между собой говорили, что он был знаменитым евреем, кажется, самым главным. И в этом тоже была какая-то тайна.
А тут еще и Гарик с этим непонятным Израилем, со своим Телявивом! И не желая показать себя перед другом полным невеждой, Левик ляпнул:
- Конечно знаю! Михоэлс!
- Дурак! – сказал Гарик. – Государство Израиль создали Соединенные Штаты Америки для осуществления своих империалистических целей по разжиганию новой войны! А Михоэлс там никогда не был, он жил в Москве и работал артистом.
Вот тебе и на!
Из открытого окна Тищенок-Сигалов донесся шум. Ругались тетя Роза с дядей Сашей.
- Ты не можешь мне запрещать идти, куда мне надо, это не твое дело, - кричала тетя Роза.
- Нет, не пойдешь, - отвечал дядя Саша.
- Не нервируй меня, это плохо скажется на нашем будущем ребенке. Я хочу помолиться за него.
- Роза, не ходи ты в эту синагогу!
- Почему не ходи? Не нравится? А ты не знал, на ком женишься? Я тебя, солдатика голодранного, взяла из госпиталя на свою жилплощадь, я тебя, нищего, пригрела, накормила. А теперь не подхожу? И ты мне будешь запрещать? Александр, у нас дети, опомнись!
Слышно было, как в квартире хлопнула дверь, и скандал утих.

***
На полянке появился Колька Москвичев с футбольным мячом.
- Гарька, Левка, зовите пацанов, сыграем!
Гарик побежал за Аблей, за Рудиком, а Левик - в Большой дом к Растымке. Из окна первого этажа высунулся Толька Гундарев, Гунька:
- Что, пацаны, футбол? – И выпрыгнул на полянку. А из двора, услышав их крики, прибежал еще и Вовка Финогенов.
- Финогеныч и Гарька – на ворота, Рустик и Гунька - в мою команду, а ты, Рудый, играй с Левчиком и Коляном, - командовал Абля.
И подняв тучу пыли, они принялись гонять мяч по полянке. Гарик защищал естественные ворота между двумя акациями, как раз против гундаревского окна. А абсолютно симметрично, над арыком, пространство между двумя талами защищал Финогеныч. Играли довольно шумно и результативно. Хотя младшие - Левик и Растымка, скорее, просто путались под ногами. Но старшие пацаны были к этому снисходительны. Они, наверно, ощущали себя умудренными воспитателями смены. Однако, Абля как-то не сообразил, что Гунька, игравший в его команде, побоится бить по гарькиным воротам, за которыми было его собственное окно, и потому, несмотря на очевидное физическое превосходство Абли, выигрывала рудькина команда. Счет уже дошел до 8:3. И все три раза Финогенычу приходилось лазить в арык за уплывающим мячом.
И вот, когда начали распасовывать очередной мяч, неожиданно распахнулась калитка швицерского двора, и оттуда выбежал на полянку и помчался в толпу игроков коричневатый, в черных пятнах, здоровенный кабан. За ним, с хворостиной в руке, выкрикивая: «Назад!» и матерясь, бежал Наумчик. Между тем, кабан врезался в самой эпицентр сражения за мяч. Гарик, забывший и про игру, и про ворота, как зачарованный, смотрел на хрюкающего зверюгу. В этот момент мяч удачно лег на правую гунькину ногу, тот пасанул его Абле, и Абля изо всей силы ударил в гарькину сторону. Зазевавшийся Гарик даже не успел как-то среагировать, мяч прямиком влетел в гунькино окно. Послышался звон разбивающегося стекла.
Разлохмаченная, с бумажными папильотками на голове, Рая, гунькина мать, железнодорожная проводница, по уличному – Раймонда, мгновенно вырисовалась в окне.
- Гады, - орала она, - шпана! Банку с молоком разбили! Чем я Толика кормить буду? Ах, и ты, Толян, здесь, сукин сын! – заприметила она свое чадо. - Быстро домой, ремня получишь. Сколько говорила – не играй с этой татарвой и жидовней! К хорошему не приведет! Быстро домой! Абля, чтобы я тебя здесь не видела! Играй возле своего дома! Жидам бей окна!
Наумчик, загнавший было, под шумок свою скотину во двор, обернулся и заорал:
- Ты у меня, проститутка вагонная, за «жидам бей окна» ответишь! Я – герой войны, не дам себя оскорблять. Я прямо Василевскому напишу! Самому!
Пока он, размахивая кулаком, грозился раймондиному окну, где той уже и след простыл, кабан улизнул из-под его контроля и помчался по тротуару. И Швицеру пришлось немало повозиться, прежде, чем он загнал скота на место.
Из раймондиного окна слышались гунькины вопли: «Ой! Мама, не надо! Мама, больно! Не надо! Больше не буду!»...
А с противоположной стороны Второго Полторацкого, из окна Николая Иваныча раздавались гитарные аккорды и приятный валентинин голос пел: «Отцвели уж давно хризантемы в саду, а любовь все живет в моем сердце больном...»

Добавлено через 8 минут:
РЕТРО-СЕРИАЛ ИЗ ЕВРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

Часть первая
СУДНЫЙ ДЕНЬ

Серия 4

***
Воскресенье выдалось прохладным. Небо, выгоревшее за лето до полной серости, неожиданно поголубело, и по нему побежали белые облака. На этом голубом фоне вдруг обнаружилось, что тополя и талы разукрашены рукою осени в какие угодно цвета – от зеленого до красного.
Бабушка, против обыкновения, весь день пребывала в какой-то рассеянной задумчивости, и Левику удалось без всяких объяснений заполучить у нее новую тетрадку. Он приготовил все уроки, даже – на послезавтра - по ненавистному «чиспису» - переписал, как ему казалось, очень красиво, из «Прописей» стишок «Родина»: «Гордой поступью идет наше поколенье. Мы родились в той стране, где родился Ленин. Песня звонкая летит в солнечные дали. Мы родились в той стране, где родился Сталин. Над землею высоко, в озареньи славы, гордо реет алый стяг трудовой державы. Гордо реет над страной стяг непобедимый. И гордимся мы своей Родиной любимой!». Просто и ясно, не то, что, пушкинские недоговорки! Жаль только, что все время – «нажим-волосная, нажим-волосная», да две кляксы пришлось стереть...
Мама с утра была дома, но отсыпалась после дежурств. К четырем она поднялась, а бабушка как раз приготовила обед: то же самое жаркое из «цицки» с картофельным пюре и салат из огурцов, помидоров и лука.
За обедом бабушка рассказывала про праздник «янкипер». Это день, - говорила она, когда про каждого человека записывают его будущее на год вперед в Книгу Судеб. И возле каждой записи сам Бог расписывается.
Левику вспомнилась картинка, увиденная как-то в книге старухи-матери Николая Иваныча: в облаках парит бородатый Бог со сверкающим нимбом на голове, а вокруг – ангелы с крыльями. Он представил себе, как ангелы подносят Богу большую книгу в золоченом переплете, чернилку-непроливайку, и ручку. А может, самописку? Или гусиное перо, как у Пушкина? И Бог черкает, черкает, черкает, а ангелы только успевают перелистывать книгу! Чего только эти попы не придумают!
Но бабушка непривычно тихо и неторопливо продолжала говорить, что в этот день каждый идиш кинд должен представить все им содеянное за год и просить у Бога, чтобы запись на будущее была хорошая, чтобы все неправедно содеянное осталось в ушедшем году, и это называется слихес – прощение. И лучше даже перебрать в перечислении своих нехороших дел: сказать, что украл, хотя и не крал, что убивал, хотя, на самом деле и не убивал, что лгал...
«Ничего себе!..» – думал Левик. Хотя, насчет «лгал», что-то его мучило. Он вдруг подумал, что кто-то, может, та же Ольга Николаевна, жившая во флигеле в школьном дворе, вдруг пойдет в уборную, а там, рядышком, в мусорном ящике, на самом видном месте, красуется клочок тетрадки с огромным красным колом за дежурство? Вот скандал будет, позор! Могут даже, наверно, из школы исключить. Как любит говорить Ольга Николаевна, с «волчьим билетом». Она уже так однажды чуть было не исключила хулиганку и двоешницу Люську Прочуханову.
Люська стояла у доски в замызганном платье и фартуке и ревела: «Я сильно кушать хотела!..». А Ольга Николаевна говорила классу:
- Посмотрите на нее! Она отняла булочку у первоклассницы и съела. И это не первый раз! Вы что делали летом, на каникулах? Отдыхали, играли, читали, набирались сил. А Прочуханова дважды побывала в детской комнате милиции! И тоже – за воровство. То бублик в хлебном стащит, то куклу у соседской девочки отнимет. Вы только послушайте ее фамилию – «Про-чу-ха-нова»! Слово-то какое! То ли дело, например, «Же-лам-ская»! Совсем другое дело! Вот Мариночка у нас и отличница, и на виолончели играет. А эта – Про-чу-ха-нова! И мать у нее пьяница!..
Левик представил себя во время подобной выволочки перед всем классом. И ему подумалось, что это, пожалуй, пострашнее кары то ли существующего, если верить бабушке, то ли нет, если верить Ольге Николаевне, Бога...
А бабушка продолжала рассказывать, что евреям в «янкипер» нельзя есть целые сутки - от темноты до темноты, и хорошо бы пойти в синагогу и вместе со всеми молиться там Богу о будущей хорошей записи. И что вот она сейчас помоет посуду и до завтрашнего вечера, пока не выйдут на небе три звездочки, – в рот – ни крошки... Что мамеле ее покойная всегда так делала.
Она и маму стала уговаривать поститься и пойти с ней в синагогу. Но та резко отказывалась.
- Не хочу идти в синагогу, глупости это все! И вдруг в больнице узнают?! А как, мама, я могу поститься, если мне завтра целый день работать, я же на две ставки, и эпидемия дизентирии сейчас, только успевай принимать... И чтобы я даже пиалушки чая не выпила? Да я с ног свалюсь! Хорошо было бабушке Саре пост держать – она не работала!
- Как это не работала? Мамеле до последнего дня шила, ты что, не помнишь?
- Но она же дома шила. Вот ты тоже. Ты не понимаешь, что такое ходить на работу в больницу.
- Ты еще скажи, что я бездельничаю!
И бабушка чуть было не завелась, но спохватилась, что идут «слихес», время - не ругаться, а мириться и прощать.
После обеда мама надулась и села читать книгу. Левик подумал, что хорошо бы – дядя Яша пришел, что ли? Этот рыжий дядя Яша жил там же, во Втором Полторацком, он к ним иногда приходил, и мама становилась веселая, и они куда-нибудь уходили гулять – в парк железнодорожников или кино...
А бабушка домыла посуду, убрала ее в буфет и, встав на табуретку, сняла с верхней полки свечку. Она разрезала ее ножом пополам, а одну половинку – еще раз пополам. Потом, оплавив куски в пламени спички, прилепила их к чайному блюдцу.
Шел шестой час вечера. Бабушка задумчиво сидела у стола, в центр которого она поставила блюдце со свечками. Левик сидел рядом и читал классную книжку из школьной библиотеки – «Дети капитана Гранта».
- Еще полчаса, - заговорила бабушка, - и наступит янкипер. Видишь, я поставила три свечки. Та, что побольше – это нешуме лехт. Она – в память тех, кто умер. Мамеле. Хоси, Бори и Голдочки – детей моих. И папы твоего, несчастника. И сестры моей Ривкале с мужем ее Лейзером и их деток: Хоси и Фенечки.
Я тебе про них не рассказывала, ты маленький слишком был. Они жили в Первомайске, на Украине. А Хося был в армии. И когда началась война, они замешкались и не успели эвакуироваться. И получилось так, что Красная армия ушла, а немцы, когда вошли, организовали там новую власть из местных бендеровцев. И бендеровские полицаи устроили погром оставшихся евреев. Рива, моя сестра, узнала от соседки, что это готовится. Она собрала, что было в доме ценного (а у них было, Лейзер работал мясником) и ночью перед погромом Фейгале, Фенечка с этим всем убежала к своей школьной подруге, гойке, и та тайком от родителей, спрятала ее в сарае. А наутро к Ривке в дом ворвались полицаи, соседи... Все что могли, забрали, остальное поломали, разбили. Ривку с Лейзером избили до полусмерти, а потом повесили на площади.
А гойка, подружка Фенечкина, через пару дней разузнала, что у той хранятся золотые цацки. Фенечка хотела есть, и подруга приносила ей, что-нибудь: кусок хлеба или вареную картошку, требуя каждый раз что-то из цацек: то колечко, то сережки... А когда у Фенечки ничего не осталось, она выдала ее полицаям... Те долго издевались над пятнадцатилетней девочкой, а потом ее тоже повесили. А цацки остались доносчице...
Хося, между тем, попал в окружение, и выходил из него лесами. И надо ж было – ему захотелось войти в Первомайск, узнать, что с семьей. Он ночью пробрался в город, а он был в красноармейской форме. И, конечно, быстренько нарвался на немецкий патруль, и немцы его застрелили.
Так вся семья погибла. Люди после войны приезжали оттуда, рассказывали...
Мы тебя Левой назвали в память того Лейзера, на букву «Л».
Левик слушал, окаменев, и не замечая, как по щекам стекают слезы...
И он вдруг решился.
- Бабушка, мама, простите меня, я совершил преступление!..
- Что такое? Какое еще преступление?
- Ольга Николаевна поставила мне кол за дежурство, но я не виноват. А потом я выбросил тетрадку с колом!
- Как ты мог?
- Я боялся!
- Ладно, - произнесла бабушка, - сегодня такой день, что надо простить! Хорошо, что ты сам сознался. Но, чтобы в первый и последний раз такое! Чтоб не врал больше! Кто врет – тот вор! – Она посмотрела на часы - Да, уже пора венчен лехтн.
Она повязала косынку и стала совсем старенькой. Затем зажгла свечку нешуме лехт и что-то нашептала, наверно, по еврейски. Что-то такое: «Итгадал вэ иткадаш шеме раба...». Ну и язык этот еврейский! А закончила словами «Омейн! Омейн, Готеню!».
А мама нарочно уткнулась в свою книгу.
А потом бабушка зажгла две маленькие свечки и зашептала: «Барух ата Адонай Элогейну...» и закончила теми же словами «Омейн! Омейн, Готеню!».
Левик уже успокоился и с интересом смотрел на бабушку. А та, закончив молитвы, замерла на долю минуты, закрыв лицо ладонями...
«Янкипер» наступил.

***
Солнце ушло за кенафную фабрику, освещая из-за ее здания лишь верхние ветки тополей. На скамеечке у арыка курили хорошо подвыпившие Николай Иваныч с дядей Сашей.
Из калитки вышли дядя Лева в коломянковом костюме и коломянковом же картузе-сталинке и тетя Лиза в белом платье и платочке. Они отошли в начало тупика и остановились в ожидании. Через пару минут, практически одновременно, на улице показались бабушка и разнаряженная по-праздничному Нина Абрамовна с Наумчиком. Бабушка была в своей нарядной белой шерстяной кофточке и старящем ее платочке. На голове Нины Абрамовны красовалась модная шапочка-«менингитка». Наум же был одет в довольно поношенный китель с орденскими колодками, и военную фуражку.
И, как раз, когда они проходили мимо подвыпивших соседей, из калитки вышла тетя Роза в платочке с горошинками.
Александр Корнеевич начал неуверенно:
- Роза, я же тебе сказал...
- Я скоро вернусь, сиди спокойно. Мне так надо.
И взяла бабушку под руку.
И вот, процессия: дядя Лева с тетей Лизой, за ними – бабушка с тетей Розой, а позади - сильно надушенная Нина Абрамовна с Наумчиком, хоть и умывшимся, но распространявшим неистребимый «специфический» запах, исчезла за углом, чтобы через часок, в синагоге, прислушиваясь к непонятному раввинскому древнееврейскому языку, «лошен койдеш», коллективно каяться в смертных грехах, скорее мнимых, чем действительных: убийстве, краже, прелюбодеянии, идолопоклонстве, непочтении родителей... Хотя, если подумать серьезно, то вряд ли за ними, простыми обывателями-евреями, далеко не ангелами, конечно, числилось подобных грехов более, чем за другими простыми советскими людьми...
Николай Иваныч заплетающимся языком произнес вдогонку:
- Я б, Сашка, на твоем месте морду ей набил. Как это? Муж приказал, а она – по-своему!
Дядя Саша только покачал головой:
- Знаешь, Коля, не могу я так. Она человек такой ранимый, чувствительный, столько пережила. Артистка! Да и люблю я ее.
- Люблю, люблю! Любите вы, молодежь, херню пороть! Своих, что ли нет, чтоб любить?
- Коляша! Ты где? – послышался из окна игривый валентинин голосок. – Иди домой!
- Вот видишь, - поднялся Николай Иваныч. – Это тебе не твоя еврейка! И стаканчик подаст с уважением, и романсик споет... Пошли, что ли, еще выпьем!
И пропуская дядю Сашу в калитку, негромко проворчал:
- Эх, космополиты безродные! Адольф недоработал!

***
Прошло чуть более полугода, и весной по амнистии вернулся дед Аврум, отсидев всего-навсего четыре года из десяти.
Тогда же у тети Розы родился сын Валерик. Он был беленький, кудрявенький, сущий ангелочек. Его любил и баловал весь 2-й Полторацкий. И по уличной привычке дали ему прозвище – Пезик, странное какое-то...
А следующим летом семья Левика переехала в новый дом на Малую Миробадскую.
И уже классе в седьмом или восьмом, Левику встретился как-то в городе Гарик, и рассказал, что Пезик недавно умер от белокровия, а Рудик разругался с дядей Сашей и ушел в танковое училище...

Добавлено через 10 минут:
Реувен МИЛЛЕР

РЕТРО-СЕРИАЛ ИЗ ЕВРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

Часть вторая
53-й, НАЧАЛО МАРТА
Серия 5


Трамвай, первый номер, уже сворачивал с Первомайской на Пролетарскую. Поблизости на дороге машин видно не было, и чтобы успеть, они рванули через мокрый перекресток на красный свет. Но прибежали слишком рано, пришлось ждать с минуту – посадку Вовка скомандовал, когда уже кондуктор дал звоночком сигнал отправления. Заскочили на переднюю площадку второго вагона трехвагонной сцепки и забились в угол, прячась от кондукторши за взрослыми дядями и тетями.
- Ты смотри назад, в наш вагон, - продолжал командовать Вовка, - а я буду наблюдать через окна, что в первом. Если увидишь контролера, сразу прыгаем...
Контролер, однако, не появился, и через две остановки Вовка благополучно вышел возле своей Жуковской, где на углу сидел его отец, пожилой бородатый узбек, и торговал семечками. Левику оставалось проехать зайцем еще две остановки, и эти несколько минут без руководящего товарища тянулись, как ему казалось, бесконечно. Он почти с ужасом представлял себе, как появляется контролер, и ему, зайцу, нужно спрыгивать из вагона на ходу, и он, конечно, попадает под колеса трамвая, ему, разумеется, отрезает ноги... это было настолько ужасно, что он твердо решил сразу сдаться. Но ведь и это - позор, наверно, отведут в милицию?..
Но паниковал зря – не было никакого контролера, а кондукторша не добралась до него сквозь толпу. Как только трамвай остановился на его остановке, он выскочил напротив мужской школы, большого здания с куполом, и побежал домой, подгоняемый дождем, который, собственно, и стал главной причиной поездки в трамвае. А так, обычно, он ходил провожать Вовку, зачастую удлиняя дорогу через трамвайный парк, где было много чего интересного... Главное, было успеть прийти домой через 45 минут после окончания уроков, иначе бабушка очень ругалась.
На этот раз благодаря непогоде и трамваю он пришел даже раньше контрольного срока. Бабушка, как всегда, возилась у плиты, и ее любимый репродуктор был включен, и играла какая-то печальная музыка. Бабушка была явно чем-то расстроена. Левик переоделся, вымыл руки под медным рукомойником и сел за стол. Она молча поставила ему какую-то еду. Обычно бабушка расспрашивала его, что было в школе, то да се, но сегодня с ней что-то произошло. Наконец, когда Левик поел, она заговорила.
- Знаешь, Лева, большое горе. Тяжело заболел Сталин. Сегодня утром сказали. И все время играет печальная музыка, и каждый час передают бюллетени о его здоровье...
Остаток дня был грустный – за окном дождь, в репродукторе сменялись невеселая музыка и голос Левитана, рассказывающий о пульсе товарища Сталина. Мама осталась в больнице на дежурство, бабушка молча шила.
Среди ночи дождь перешел в снег, и утром Левику пришлось одеть ненавистные боты, чтобы пробираться рано утром в школу по мокрой каше.
Класс был завешан стенными газетами, посвященными недавно прошедшему очередному юбилею смерти великого вождя – дедушки Ленина. Половину этих газет сделала мама. Как-то после нового года, она собралась в кино с рыжим дядей Яшей, электромонтером из ДК железнодорожников. И на Ленинской, неподалеку от кинотеатра «Искра», зимняя гололедица сделала свое черное дело: мама поскользнулась, и дядя Яша не успел удержать ее. Она упала и сломала ногу. После этого мама долго была дома – в гипсе и с костылем. Левик был даже рад, обычно мама много работала, и с ним занималась только бабушка. А тут мама читала ему, клеила разные штучки из «Круглого года» и сделала несколько стенгазет, на украшение которых ушла вся фольга от горького, казавшегося ему несъедобным рижского шоколада, множество плиток которого натаскали маме посещавшие ее родные и знакомые. Фольга была красивая – с одной стороны обычная, серебряная, а с другой – золотая или малиновая. Мама вырезала из нее буквы для заголовков газет. А в «Круглом годе» нашлось немало картинок с Лениным, Сталиным или с ними обоими. Вот и получились фотогазеты... Ольга Николаевна даже хвалила за это Левика перед всем классом...
...Сегодня все ученики пришли необычно рано, даже Эдик Мартынкин потив обыкновения не опоздал. Дети молча рассаживались по местам, девчонки не сплетничали, мальчишки не бегали по классу. Когда пришла Ольга Николаевна, звеньевые без обычной торжественности доложили старосте Лидке Пирожковой о санитарном состоянии ребят в их звеньях, а та вяло отрапортовал учительнице.
- Ребята, - сказала Ольга Николаевна, - сегодня вместо урока чтения я расскажу вам, как в двадцать четвертом году мы хоронили товарища Ленина. Я тогда жила в Москве...
Это был ее коронный и любимый рассказ, который они уже неоднократно слышали во время ленинского юбилея. Но теперь она акцентировала внимание на клятве, данной товарищем Сталиным над гробом великого вождя. И она рассказывала это так, будто сама давала эту клятву вместо товарища Сталина...
Мама пришла из больницы в четыре, бабушка захлопотала у стола, но мама устало сказала, что не хочет есть, и что все очень плохо. Утром приехал заврайздравом Иткин и привез приказ о снятии Берты, и теперь временно вместо нее назначена новенькая, парторг Антонина Ивановна, проработавшая в больнице всего месяца три. Левику было непонятно, почему мама недовольна – ему не нравилась мамина главврачиха Берта Моисеевна, он даже боялся ее. Это была толстая старуха с громким грубым голосом, по словам мамы, вечно всем недовольная и кричавшая на врачей, сестер и санитарок. Зимой и летом она носила даже под халатом, темный в полоску «английский» костюм, пиджак которого был увешан орденами и медалями, полученными ею на войне, которую она прошла от Москвы до Берлина.
Во время собрания, проведенного Иткиным, медсестра Бела что-то шепнула маме на идише, мама даже не расслышала что, но врач Марья Степановна громко сказала, чтобы они прекратили переговариваться на своем американском языке... Короче, мама была очень не в духе. После той злополучной поломки ноги что-то у них с дядей Яшей расстроилось, и устав от полутора суток на работе, она рано легла спать...
Репродуктор передавал грустную и торжественную музыку.
Ночью опять сыпал снег.
Следующий день бы уныл и сер. Потеплело. Снег таял. Как-то скучно шли занятия. На уроке чтения Ольга Николаевна попросила детей рассказывать стихи о Сталине, кто что знает. Левик прочитал новогоднее: «...бьют часы двенадцать раз. Новый год в Кремле встречая, Сталин думает о нас...»...
...Дома из бабушкиного репродуктора лилась торжественная и грустная мелодия...
Утром Левик шел в школу, болтая с Лидкой Пирожковой, жившей неподалеку, на улице Шевченко. Ветер гнал по синему небу облака, вставало солнце.
В середине первого урока в класс неожиданно вошли директор - всеобщая любимица, красавица Бела Ароновна и гроза школы - старшая завучиха, историчка Вера Алексееевна. Бела Ароновна была вся в слезах, и от нее пахло валерьянкой. Лицо Веры Алексеевны было сурово и серо.
- Дети... - начала Бела Ароновна и разрыдалась.
Вера Алексеевна косо посмотрела на нее и взяла бразды в свои руки.
- Дети, - сказала она, - только что передали сообщение о том, что остановилось сердце нашего великого вождя и учителя, товарища Сталина!
И горло ее задергалось в конвульсиях.
Ольга Николаевна расстегнула сумочку, выдернула платок и закрыла им глаза.
Бела Ароновна с Верой Алексеевной под ручку побрели в соседний класс.
Сашка Вильдман выдернул из пышной рыжей косы сидевшей впереди Нинки Пекарь черную форменную ленточку и быстро прикнопил ее к стенгазетному портрету Сталина, на котором в прошлый Первомай на трибуне Мавзолея вождя целовала ученица первого класса Вера Кондакова. Тут же сашкин подвиг повторили Эдик Мартынкин и Генка Краснов, выдрав ленточки из кос Светки Бабкиной и Наташки Гулавы. А потом уже все остальные мальчишки, включая Левика и его друга Вовку Кадырова, стали гоняться за девчонками, добывая ленточки из их кос и украшая многочисленные портреты великого вождя. Поднялся шум и визг.
Ольга Николаевна очнулась, открыла заплаканные глаза.
- Вы что? - возмущенно произнесла она, - Радуетесь в такой момент? Вы что, вместе с фашистами?
Ее слова возымели действие. Беготня испуганно прекратилась.
В это время в класс вошла младшая завуч Наталья Васильевна и перебиваемым всхлипываниями тихим голосом объявила, что занятия на сегодня отменяются, все должны идти домой.
На тротуарах сверкали лужи, обрамленные остатками позавчерашнего снега, было тепло и ярко. Оказавшись на улице, девчонки стали мстить мальчишкам за ленточки. Началась веселая драка портфелями. Левику здорово досталось, потому что Лидка Пирожкова и Наташка Зимина, с которыми он был вынужден пройти всю Шевченку, лупили его с двух сторон, а он мужественно отбивался от обеих.
Во Втором Полторацком было тихо и почти безлюдно. Повернув за угол, Левик увидел издалека своих друзей Гарика Кеслера и Растымку Рахмангулова. Они оба учились в ближайшей мужской школе и уже успели вернуться домой. Пацаны стояли под окнами гарикиной квартиры и что-то обсуждали, видимо, последние новости. Ставни на окнах квартиры были закрыты.
Левик знал, что в это время гарикина мама тетя Лиза что-то строчит на своей машинке. Когда она работала, Гарик обычно торчал под окном и следил, не идет ли фининспектор, чтобы заметив того издалека, предупредить маму, и она переставала тарахтеть на машинке. Дядя Лева, отец Гарика, работал на заводе Кагановича на ремонте паровозов. Это семейство было в войну эвакуировано из Одессы, но Гарик родился уже в Ташкенте... Этой зимой дядя Лева возвращался домой с вечерней смены, и в переулке на него напали бандиты. Было все: и «жидовская морда», и ограбление (как раз в тот день выдали получку), и выбитый глаз...
Растымка жил напротив в четырехэтажном доме с надписью «Дом ИТР - 1936», который все соседние жители называли Большим Домом. Его отец работал в этом доме дворником, и у них была замечательная квартира, Левик очень завидовал Растымке, ведь кроме большой, практически пустой комнаты с водопроводом (!), где жила семья Рахмангуловых, там был еще и подвал! Поэтому, когда играли у Растымки, сразу спускались в подвал, закрывали дверь, чтобы не мешать спать какой-нибудь из трех старших его сестер, работавших на кенафке, отсыпавшейся после ночной смены на расстеленном на полу матрасе. А в подвале Растымка был хозяином! У него там, кроме отцовских ведер и веников были даже кое-какие инструменты: пила была, тиски. Летом Левик с Растымкой приспособили к левикиному фильмоскопу посылочный ящик, провели туда лампочку и стали показывать в подвале на стенке кино соседним пацанам. Жаль только, что фильмов было всего три: «Синдбад-мореход», «Евгений Онегин» и «Дарима» - про героическую монгольскую пастушку, спасшую стадо от волков. Поэтому прокрутили несколько раз – и надоело...
... До приятелей оставалось еще шагов пятьдесят. Неожиданно ставни распахнулись, в окне показалась тетя Лиза, которая, сходу не заметив сына, стоявшего сбоку от окна, картавя, привычно заорала на весь Второй Полторацкий:
- Гахик! Гэй ахэйм! *
И тем же, хорошо поставленным одесским криком добавила:
- Сталин из гепейгехт! **
Левик тогда еще не разбирался в тонкостях идиша и осознал услышанное много позже.

* Гарик! Иди домой! (идиш)
** Сталин издох! (идиш)

Добавлено через 1 минуту:
Реувен МИЛЛЕР

РЕТРО-СЕРИАЛ ИЗ ЕВРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

Часть третья
КАШЕРНЫЙ ПЕТУХ ДЛЯ СТАРОЙ БАБУШКИ

Серия 6

Район города, или, по-местному, махалля, где поселилась семья десятилетнего Левика, в старые времена был кишлаком Миробад, чье имя сохранилосья лишь в названиях двух пересекающихся улиц Миробадских - Большой и Малой. В начале 50-х их выделили под частную застройку, и бывшие огороды и сады Миробада, разгородившись заборами на трехсотметровые участки, обросли белыми одноэтажными домами, значительную часть которых построили евреи: как местные-бухарские, так и русские, занесенные ветрами революций и войн. Домов и дворов в махалле стало в несколько раз больше, чем адресов, и городские власти для порядка дома перенумеровали и вывесили новые таблички, в которых, как от века водилось в той стране, из-за ошибки какого-то писаря появился сюрреалистический намек на свежую еврейскую струю махаллинской крови. Таблички извещали прохожих, что те идут по улицам "М.Миробадского" и "Б.Миробадского" - своеобразных "подпоручиков Киже". Постепенно, как и в истории с легендарным подпоручиком, эти новые названия из повода для острот перекочевали у махаллинских евреев в область факта. Так и говорили: "На Бениной улице" или " На Мойшиной улице".
Так вот, Левик жил недалеко от пересечения этих улиц - на "Мойшиной ", а на "Бениной" улице находилась шил - синагога. В еврейскую Пасху, а также в дни со смешными, на левикин слух, древнееврейскими названиями Рошушун и Янкипер, бабушка, наряженная в праздничное платье, повязавшая голову платком, и дедушка, в своем неизменном картузе, накинувший на пиджак большой полосатый шелковый шарф, недавно присланный ему в подарок братом, исчезнувшим лет тридцать назад, аж из антиподной Аргентины, и называемый по-еврейски талес, шли под вечер в эту синагогу. Левик как-то пошел было с ними, но у калитки синагоги оробел – во дворе собрались, в основном, старики и старухи. Он не решился войти и убежал к своим товарищам...
В их семье жила еще старая бабушка - дедова мать, или, как называла ее бабушка, швигер. Ей было за девяносто, она почти полностью ослепла и оглохла и коротала остаток отпущенных ей дней, сидя во дворе на среднеазиатском солнце - в тени, даже летом, она мерзла. По пятницам перед заходом солнца сноха ее, левикина бабушка, наливала в плоскую жестянку немного постного масла и пускала плавать в нем пару конических фитильков, скрученных из ваты. Древняя старуха зажигала два огонька и шептала над ними что-то непонятное и таинственное...
...Как-то в апреле бабушка притащила с базара двух живых петухов, дала Левику трешку и одного из них и отправила в синагогу к резаке, объяснив, что наступает праздник, и старой бабушке необходимо сготовить кашерное, а для этого петуха обязательно должен забить резака. Таща полусонного петуха за связанные лапы, мальчик поплелся по "Мойшиной" улице мимо домов продавца мануфактуры Ильяича, артиста Каландарова, сапожника Мирзакандова, парикмахера Хаюмова, доктора Зильберштейна, инженера Фрадкина, учителя Шапиро, семья которого состояла из двух странных детей, Моти и Фриды, избегавших соседей-сверстников, толстой жены, по уличным слухам, лысой, поскольку она носила парик, и белобородого деда, сидевшего целыми днями на скамеечке у ворот, что-то непрерывно шепча, и одетого, несмотря на жару, в черные костюм и шляпу... Вот уже и дом мясника Акселерода - на углу "Бениной улицы".
Повернув за угол, Левик нос к носу столкнулся с Батыркой, учившимся в параллельном пятом классе, одним из двух главных хулиганов махалли в своей возрастной категории. Его постоянным соперником считался Соломон Ильяич, по прозвищу Сало, и каждую весну, когда на берегах уличных арыков появлялась свежая травка, эти пацаны на глазах беснующейся от азарта толпы сверстников из всей округи, устраивали на лужайке поединок - яростную драку до первого разбитого носа. Незадолго до того победителем вышел Батырка, и все пацаны, согласно неписанному уличному кодексу, весь год обязаны были ему подчиняться. Соседские взрослые, между прочим, не любили и побаивались мать Батырки, директора какой-то трикотажной фабрики и, кроме того, супругу милиционера, человека, надо сказать, малоприметного на ее колоритном фоне. Это была крупная женщина с нарисованными во весь лоб темно-зеленой усьмой широченными бровями, дымящая неизменным "Казбеком" и при любом случае открывавшая громкий рот, переполненный русским матом с отдельными узбекскими вкраплениями. Одновременно руки ее автоматически проделывали характерные движения узбекского национального бокса - резкое выбрасывание кулаков от плеч... Чаще всего она бушевала на улице по поводу очередного избиения пацанами ее младшего сына Акмаля, мальчика слабого, тихого и трусливого, на котором пацаны отыгрывались за власть его старшего брата, грозы махалли.
"Куда идешь?" - Батырка перегородил Левику дорогу. Тот, куда деваться, объяснил. Пришлось показать и трешку, зажатую в потном кулаке. "Давай деньги!" - приказал Батырка, - "Лучше поедим мороженого, а петуха я сам зарублю!". Несколько скоротечных душевных колебаний Левика, и они побежали к началу "Мойшиной" улицы, где в фанерной будке около школы тетка в белом халате торговала мороженым и газировкой. Трешки хватило как раз на пару палочек эскимо и стаканов крюшона. Наслаждаясь на ходу мороженным, мальчишки с петухом возвратились к батыркиному двору. Двор был окружен со всех сторон строениями дома директорши, посреди протекал арычек, над которым возвышался помост-айван, где обычно папа-милиционер, сняв сапоги и мундир, в одних галифе и майке, на подушках коротал вечера с кем-то из соседей-узбеков за чаем, дыней или четушкой водки. С трех сторон айван окружали кусты роз. Земля, которую батыркины сестры целыми днями вылизывали мокрым веником, сверкала чистотой.
Батырка вынес из сарая топор, бросил связанного петуха недалеко от айвана и с размаху рубанул птицу по шее. Голова вместе с шеей отлетела в сторону, из туловища ударил пульсирующий фонтан крови, а тушка, несмотря на связанные лапки, стала биться в дикой пляске, разбрызгивая кровь на айван, розовые кусты и выглаженную землю. Из дома, матерясь, выскочила батыркина мать с ремнем в руке. "Бежим" - заорал Батырка, и схватив петуха, рванул через калитку на улицу. Левик, сам не зная как, буквально скатапультировал за ним. Они пробежали несколько кварталов между глинобитными дувалами, пока, задохнувшись, не поняли, что погоня безнадежно отстала, и расплачиваться Батырке предстоит одному. "Ничего", - говорил он Левику, - "Вечером отец придет с работы, захочет кушать, и ей будет не до меня!"...
..."Это что такое? Аврум, иди посмотри!" - завопила бабушка, увидев обезглавленную птицу. Левик попытался сделать удивленное лицо, некоторое время лепетал что-то о синагоге и резаке, но вскоре, завравшись и запутавшись, расплакался и чистосердечно сознался в содеянном. Бабушкины крики разбудили деда, дремавшего в комнате с газетой в руках, он вышел и стал нервозно говорить по-еврейски что-то нравоучительное, предрекающее Левику в будущем нехороший конец. Но постепенно все успокоились, бабушка выпила валерьянки, дала Левику второго петуха и еще одну трешку и с массой нудных назиданий снова отправила его к резаке.
На этот раз обошлось без приключений. Двор синагоги был пуст. Над входом в дом висела доска, где наверху была нарисована шестиконечная звезда, а под ней надпись в две колонки, одна из которых была написана таинственными древнееврейскими буквами, ранее виденными Левиком только на кладбище, а другая по-русски. Левик ее прочел. Оказалось, что это - молитва о благословении советской власти и советского правительства.
Резака через окно увидел Левика с петухом и вышел к нему. Это был бородатый человек в черном костюме и шапочке, похожей на тюбетейку. Он взял петуха, пошел с ним в фанерную кабинку, стоявшую в углу двора, что-то пошептал над птицей, затем, слегка общипав петушиную шею под клювом, надрезал это место бритвой. Потекла кровь, но резака крепко держал трепыхавшегося петуха, пока тот не затих. Появилась женщина, очень похожая на жену учителя Шапиро, и общипала перья с шеи и груди петуха в принесенный ею мешок. Левик отдал резаке трешку и понес петуха домой. На этот раз бабушка была довольна. "Посмотри",- говорила она,- "как аккуратно он его зарезал! Какой большой гелцел мит моце мейл получится у меня к столу на Пейсах!"